Струна звенит в тумане

Тяжелый дым от трубки, зажатой в сморщенной женской руке, стелился под потолком. Глаза от него слезились. Впрочем, это могло быть и из-за чада с кухни.

— Что смотришь, соколик? Садись ближе — на судьбу погадаю, — голос цыганки был хриплый каркающий.

— Вы мне? — переспросил Родион и вдруг резко расхохотался. — Опоздала, красавица: судьба моя уже рассказана и расписана — не на что тебе гадать.

Красавицей ту немолодую ромалу он назвал лишь красного слова ради. Хотя и уродливой, несмотря на глубокие морщины и большой крючковатый нос, она не казалась. Чужеродным ярким пятном проступала на фоне тягостной унылой серости. Одновременно отталкивала и манила. Как капля крови на незаконченной пыльной рукописи.

— Так уж и расписана, милый?

Выдохнув струю дыма, женщина чуть откинула голову и прищурила черный глаз. Выпущенные из-под линялой красной косынки седые кудри ее качнулись, и в тусклом свете серого дня сверкнуло серебряное кольцо. Она сидела боком к окну, и от того одну ее сторону Раскольников хорошо видел, вторая будто сливалась с тенью.

— Ну, раз так, иди, сыграем. — В морщинистых узловатых пальцах показалась обтрепанная колода карт.

В душе Раскольникова поднялось глухое раздражение. Он же ведь шел куда-то… Да что куда-то?! Известно куда. Сомневаясь, не веря, гримасничая сам с собою, он точно знал, что все равно дойдет, потому что слаб и ничтожен. И тем он ничтожнее, чем больше ребячится: петляет по городу, фанфаронствует перед этой цыганкой. А меж тем все решено уже, поймал его Порфирий послабкой своей. Поймал. Не вырваться.

— А нет у меня денег, — со злостью выплюнул он цыганке и, опершись руками на липкий засиженный толстыми зелеными мухами стол, стал медленно подниматься. — Поищи кого другого.

Дал себе небольшую отсрочку, и хватит…

— Какие деньги, соколик! — рассмеялась цыганка. — Не возьму я с тебя денег. А если выиграешь, любое желание твое исполню.

— Так уж и любое? — криво усмехнулся почти уже заключенный… почти что каторжник. И зачем-то двинулся к столу, за которым разместилась гадалка. Она смотрела на него любопытствующим взглядом, цепким, как у змеи.

— А ты не сомневайся, соколик, любое, — ответила она без тени улыбки, и у Раскольникова морозом пробрало спину. Захотелось сбежать из этого грязного кабака, от странной женщины. Но следом сразу же накрыло злостью. Чего испугался! Будто она правда что-то может… а хоть бы и могла, тем более. Терять-то ему уже нечего… Господи, ну какой же бред! Он, уж верно, совсем впал в детство.

— В ногах правды нет, присаживайся, милый. — Цыганка махнула рукой с перстнями. Неужели правда серебряные? И никто не ограбил. — И мысли не держи, что старая Элафэр обманет. Никогда такого не было!

С кривой ухмылкой Родион опустился на табурет напротив. Успеет он еще в контору, а развлечься-то потом когда еще доведется. Да и доведется ли…

— Значит, никогда не обманывала… как тебя, говоришь, зовут?

— Невежи типа этих, — она обвела глазами пьяную публику, — обычно зовут Эльвирой. Но ты не будь, как они. Элафэйри меня зовут! — Цыганка гордо вскинула голову. — Можно коротко — Элафэр.

Ишь ты, давно он гордых таких не встречал. Может, за то и зацепился взгляд, что хотелось сесть и смотреть?..

— А что, Элафэр, станешь ты делать, если захочу того, чего у тебя нет, а? Как слово держать будешь?

Цыганка снова расхохоталась. Неровные желтые ее зубы, почти черные у десен от постоянного курева, показались на удивление крепкими.

— А это моя забота, соколик! Выкручусь!

Такая и правда выкрутится. Вот бы и другим так уметь: Дуне с мамашей, Сонечке… Не-ет. Только такие, как Элафэр, и выкручиваются, и еще глядят свысока. Невежи, видишь ты, вокруг них. А сами в серебре, не иначе, ворованном. Зря он за цыганенка того вступился, ой зря!

— Что смотреть стал недобро, милый? Или обидела тебя чем?

Раскольников сморгнул и устыдился. Нашел виноватых. Такие же униженные и обездоленные, выкручиваются как могут.

— Нет, — крутнул он головой, — так… задумался. Мальчонка тут был из ваших. Где он?

Из-за него Раскольников и завернул в этот кабак. Не поверил он поначалу, что вопль: «Дяденька! Заступитесь, дяденька!» — был обращен к нему. Но перепуганные глаза чумазого мальчишки, которого трепали, отвешивая подзатыльники, два мужика, смотрели прямо на него. И в очередной раз изумился он сардонической ухмылке судьбы. Что ж, милостыню подал, что б заступником не побыть: «А что, милостивые господа, сделал вам этот паренек?» Ошарашенные неуместным пафосом мужики только на миг обернулись, а цыганенок уже вывернулся и дал деру. В ближайший кабак. Мужики выругались — и за ним. И Раскольников пошел. А в кабаке не застал ни цыганенка, ни преследователей, только толпа гуляк и цыганка в облаке дыма. Провалы в памяти у него, что ли?..

— Ты про Ромку? — тем временем удивилась цыганка. — Племянник это мой. Не знаю, где сорванца носит… — Она дернула покрытым цветастой шалью плечом. — А тебе он зачем?

— Так он же сюда забежал. И двое следом гнались, деньги, говорили, украл у них. Я еще подумал, прибьют, чего доброго.

— А, вот ты о чем, добрый человек, — заулыбалась Элафэр. — Так я с теми людьми поговорила, и они поняли, что в моей семье воров нет. Не твоя это печаль, милый.

Верно, не его. Что он вообще тут делает?

— Куда же ты спешишь, соколик? А как же игра?

Начавший было вставать, Раскольников с нехорошим чувством повернулся к ней лицом.

— Сыграть, говоришь? И если я выиграю, любое желание исполнишь? А не выиграю, что возьмешь?

— Да какую-нибудь безделицу, — качнув головой, звякнула серьгами Элафэр. — Например, недавно подаренное мне отдашь.

Родион нервно засмеялся.

— Подаренное?! Да я уже и забыл, что мне когда дарили. А если и вспомнил бы, так уже все роздано или продано… Разве вот… послабкой… в одном деле меня сегодня одарили. Ее тебе отдать, что ль? — Вот бы и правда можно было отдать кому посулы Порфирия, и вмиг не стало бы причины идти в контору.

— Нет, соколик, то обещание — не подарок. Подарок — это вещь. Дарили же тебе что-то сегодня?

Хотел он уже расхохотаться ей в лицо. Нашлась гадалка! С первым же домыслом впросак попала! Но внезапно вспомнил. Точно! Соня же ему крест дала. Вспомнил, и вновь пробрало его промозглым холодом. Откуда она узнала? Вскочил, нащупывая под одеждой кипарисный крестик. Теплый, как будто…

— А этой вещи я тебе ни за что не отдам! — выкрикнул он зло, с ненавистью и сам удивился такой ярости. Оглянулся. Все посетители на него таращились, но уже начинали усмехаться, будто что-то понимая, и возвращаться к прерванным разговорам. Тошно стало. Добавил тише: — Никому не отдам.

Не настолько он еще подлец и сволочь. Он твердо решил больше не оттягивать неизбежное и уйти, как цыганка вдруг резко повернула голову вбок и шикнула:

— Сама знаю!

Так, во всяком случае, Раскольникову послышалось, и лицо его перекосила глумливая усмешка.

— С чертями, что ли, разговариваешь?

Элафэр жутковато улыбнулась.

— С одним только. Сидит за спиной, искуситель лукавый, нашептывает, что давно душ к нему новых не приводила.

И эта юродивая! Много их вокруг стало. Утром одна — светлая, теперь другая — темная… Свидригайлов с призраками… Да верно, Раскольников сам сумасшедший!

— Вот душу свою, если проиграешь, и отдашь. Согласен?

— Душу?! — весело переспросил Раскольников, с размаху садясь на табуретку. — Мою душу?! Ну что ж! Раз дал я шанс ангелу, надо же дать и черту?! Для баланса, — чувствуя, как разбирает его хохотом, спросил он цыганку и перешел на громкий шепот, который самому показался страшным: — Согласен! Если черту мало того, что душа моя и так уж его — с потрохами.

— По рукам! — оскалилась Элафэр и протянула жесткую узловатую руку, которую Родион с куражом пожал. А начинающийся озноб он старательно не заметил. — Говори, какое твое желание?

— Желание мое какое?! Ну, слушай! Судьбу другую хочу! Жизнь прожить заново, — говорил он, и с каждым словом все больше накрывала его злоба. — Чтобы силу и власть обрести такие, с какими весь уклад людской поменять можно!

Ждал он, что засмеет его цыганка, но та только удовлетворенно кивнула:

— Сговорено! — и положила на стол колоду.

— И во что играть будем? — хмыкнул Раскольников, не веря, что занимается такими глупостями.

— Цыганский пасьянс на желание разложим. Сойдется — твоя взяла, нет — считай, проиграл. Бери колоду, сокол, тасуй, чтоб не говорил потом, будто старая Элафэр тебя обманула. Как зовут тебя, говоришь?

— Какая!.. А впрочем, чего терять! Родионом меня зовут.

Как низко он пал. Это же все лишь бы оттянуть признание, за которым ничего уже не будет по-прежнему… Нет, не то. Не в переменах дело, а в том, что после уже и обманывать себя не получится, будто годится на нечто большее. Как же тошно и мерзко. А с моста шагнуть все же не захотел. Что ж, как Дуня сказала, это тоже гордость… Неужели и того не найдется?..

— Ты когда посчитаешь, что уже хорошо перетасовал, — прервала его размышления Элафэр, — так начинай выкладывать карты на столе в ряд по восемь штук.

Представив, как будет выглядеть со стороны, Раскольников с раздражением грохнул колодой о стол.

— Сама раскладывай. — Почему бы просто не встать и уйти? Зачем он все еще здесь? Хотел бы он знать ответы.

— Хм… Ну, как скажешь. Тогда смотри внимательно, не отвлекайся. — Элафэр вскинула руки кверху так, что широкие рукава соскользнули к локтям, и принялась правой рукой брать с верха колоды по одной карте и выкладывать их рядком. В левой руке она держала трубку, периодически поднося ее ко рту и затем выпуская углом рта струйку едкого дыма.

— По легенде, — закончив второй ряд и начав третий, она вдруг прервала молчание, — этот пасьянс придумали для одной французской королевы, которую заточили в тюрьму. Сказано было, что если сойдется пасьянс, то минует королеву лихая судьба. Но сколько она ни пыталась, не легли карты. И королеве отрубили голову.

— Марией Антуанеттой, что ли, королеву звали? — ехидно поинтересовался Раскольников.

— Так, сокол. — Цыганка со значением посмотрела на Раскольникова. — Но важно не это. Важно, что не соврали карты.

— Так это все-таки гадание, не игра?

— А это как повернешь. Если бы просто на желание раскинули, то вышло бы гадание. Но раз у каждого из нас тут свой интерес, то что ж это, если не игра?

— Пожалуй, игра.

— А теперь еще смотри. — Цыганка глубоко затянулась и деловито продолжила: — Перед тобой четыре ряда карт, каждый для одной масти: первый — для бубен, второй — для черв, третий — для треф и четвертый — для пик. И в ряду у каждой карты свое место: по порядку от короля слева до шестерки справа.

— А тузы?

— А у тузов место особое. У тебя в колоде осталось четыре карты. Мы не знаем какие. Берешь первую и кладешь на положенное ей место, а ту, что там лежала — на ее, и так пока не попадется туз. Его откладываешь в сторону и снимаешь следующую карту в колоде. Твоя удача в том, чтобы все карты раскрыть.

Родион хмыкнул.

— Ладно.

Ему вдруг сделалось азартно и весело. Пусть это чистое ребячество, перед казнью не зазорно отвести душу. Есть в этом, если подумать, даже некоторое бесстрашие.

Он перевернул первую карту — семерка треф — положил ее предпоследней в третий ряд.

— Молодец, все правильно запомнил, — похвалила гадалка, с интересом следя за его действиями.

На месте семерки оказался червовый валет, а следом открылась бубновая дама. Раскольников увлеченно менял и переворачивал карты, чувствуя, как по губам его размазывается самодовольная ухмылка, и не препятствуя этому.

— А ты ведь не принимаешь наш уговор всерьез, верно, сокол?

Вместо ответа он только криво осклабился.

— А если представить, что все по-настоящему, а условия немного другие? Что плата твоя была бы не за проигрыш, а за выигрыш. Что бы ты предпочел: лишиться шанса на новую жизнь или прожить ее, но потерять душу? Что, по-твоему, меньшее зло?

В этот момент из пасьянса выпал пиковый туз, и Раскольников чертыхнулся сквозь зубы.

— А мне без разницы, — зыркнул он на старую исподлобья, — потому что обычно, если приходится выбирать между двух зол, я предпочитаю не выбирать вообще и получаю все беды скопом. Но на этот раз я бы попытался и шанс получить, и с душой не расстаться.

— Как это? Договор нельзя нарушить.

— Нельзя нарушить, значит, можно обойти.

— Как, например?

— Например, жить вечно, — выдал он торжествующе и ехидно.

И снова туз. На этот раз червовый. Скрипнув зубами, Раскольников взял предпоследнюю карту. Выигрыш отчего-то приобрел важность. Краешком мысли игрок убеждал себя в том, что всего лишь желает не уступить хоть в чем-нибудь. А на то, как нехорошо заблестели глаза внезапно умолкшей Элафэр, он и внимания не обратил.

Туз треф крутанулся в пальцах, когда закрытыми оставались всего две карты.

Задрожавшей от волнения рукой поднял Раскольников последнюю, оставшуюся от колоды, карту. Десятка пик. Если на ее месте окажется бубновый туз, знатная получится ему от судьбы оплеуха.

Невольно затаив дыхание, медленно он поднял четвертую карту в нижнем ряду. Его затрясло как в лихорадке, играть расхотелось.

— Ну, что там, соколик? — жадно поинтересовалась Элафэр. — Поглядишь на удачу-то или оробел?

Чувствуя, как от лица отливает кровь, он повернул карту. Трефовый король. В глазах поплыло.

Гортанно рассмеялась гадалка.

— Ну, принимай поздравления, Родион Романыч! Твоя взяла!

Два сверкающих черных глаза вдруг соединились в один и обернулись засасывающим туннелем.

Последним, что Раскольников услышал, стал Сонин крик, и будто бы кто-то ухватился за его плечо. Да еще вместо крестика на шее забилось огненное перо.

— Как прошла первая ночь на новом месте, Том? Осваиваешься? — с улыбкой осведомился Дамблдор.

Том поднес к губам чашку с чаем, отчасти чтобы скрыть неприязненное отношение, но больше — чтобы обдумать ответ. Ночь прошла в тревожных раздумьях, во многом из-за происшествия, о котором добрый профессор сам лично — в чем не было никаких сомнений — и позаботился. Иначе с чего бы его фамильяру подлетать к Тому и ронять перо ему на тарелку? А поскольку Дамблдор возглавлял факультет, с которым, как вскоре выяснилось, у слизеринцев давняя вражда, то внимание со стороны его питомца сильно осложнило отношения Тома с одноклассниками. К счастью, ему хватило самообладания, чтобы не дать вытереть об себя ноги. Но бессонная ночь ему была обеспечена.

И вот виновник испорченного торжества хотел знать, как его дела.

— Все хорошо, сэр, спасибо. — Том улыбнулся и отставил чашку, отпив из нее не больше глотка.

Сверкнув очками-половинками, Дамблдор легко поднялся с кресла и подошел к большой клетке, в которой за незапертой дверцей сидел феникс.

— Подойди.

Том подчинился.

— Судя по вчерашнему вечеру, ты ему понравился, как думаешь?

Голубые глаза Дамблдора лучились добродушием, в которое Том не верил. За показной приветливостью ему мерещилась подозрительность и неприязнь. В первую встречу они проявились явно, и то, что сейчас профессор зачем-то решил надеть маску приветливости, лишь сильнее настораживало.

— Не знаю, сэр. Я не нахожу для этого причины. Скорее всего, просто случайность.

— Не скажи! Фениксы очень редко роняют перья, которые по этой причине считаются очень редким и ценным волшебным материалом. И никогда не делают этого просто так.

— Я этого не знал. — Он был в курсе, что внутри его палочки тоже перо феникса, но вовремя прикусил язык. — Раз так, полагаю, я должен отдать вам перо, ведь это ваша птица.

— Нет-нет, что ты! — качнул головой Дамблдор. — Он подарил перо тебе, значит, оно твое.

— Спасибо, сэр, — пробормотал Том, чувствуя себя сбитым с толку. В этот момент птица подошла к краю клетки и, дотянувшись клювом, бережно поправила его мантию, чем вызвала бурю противоречивых чувств.

— Вот видишь, — мягко заметил профессор.

А Том имел неосторожность посмотреть его фениксу в глаза. Из них исходило столько тепла и ласки, что Тому захотелось расплакаться. С ним не случалось подобного лет с пяти. Это глупо и унизительно. А верить в чью-либо искренность опасно. Несколько раз он убедился в этом на опыте и твердо решил не повторять ошибки. Однако сейчас ему до умопомрачения захотелось снова поверить. Он отступил на несколько шагов назад.

— Простите, сэр, — резковато произнес он, — я не очень люблю птиц. Могу я идти?

— Да… конечно. — Недоумение и огорчение, смешавшиеся во взгляде Дамблдора тоже выглядели настоящими.

Но им было проще найти объяснение. Очевидно же, что Дамблдор хотел войти к Тому в доверие, но у него не получилось. Хорошо бы еще понять зачем.

* * *

— Ты что-то ищешь, Том? Может быть, я могу тебе помочь?

— Нет, сэр, — Голос прозвучал спокойно, но в душе зашевелилась тревога. — Почему вы так решили?

— Я слышал, ты много времени проводишь в библиотеке, просматривая книгу за книгой, будто бы…

— Мне просто интересно читать про магию, — ответил Том одной из своих самых невинных улыбок.

Дамблдор отплатил тем же:

— Это весьма похвально. — Он опирался бедром на стол и держал руки в карманах брюк.

— Я могу идти?

— Да, только я хотел еще кое о чем спросить. Насколько мне также известно, ты выбираешь книги, посвященные темной магии. Правда?

— Это так, сэр. Я думал, что если они есть в школьной библиотеке, то читать их не запрещено.

— Конечно, конечно, ты прав. — За спиной Дамблдора печально то ли вздохнул, то ли всхлипнул Фоукс. — Не запрещено. Но чем они так привлекают тебя? Ты ведь понимаешь, что темная магия может быть очень опасна.

— Именно поэтому, сэр. Темная магия опасна, но нам мало рассказывают о ней на уроках. Я хочу восполнить пробелы, чтобы чувствовать себя в большей безопасности.

— И только?

Всегда по одному сценарию. Излюбленная манера Дамблдора: начать с безобидных вопросов, чтобы плавно перейти к намекам на то, что ему что-то известно о темных делишках и даже замыслах Тома. Плевать. Тому тоже известно, что никаких прямых доказательств против него у ненавистного профессора нет. И пока их нет, не будет и наказания.

— Вы меня в чем-то подозреваете, сэр?

— Нет, — Дамблдор примирительно вскинул руки, — вовсе нет. Я лишь хотел бы предостеречь тебя. — Он улыбнулся так грустно и искренне, что мог бы обмануть многих, но только не наследника Слизерина (в своем родстве с великим волшебником Том уже практически не сомневался). — Ведь молодость — она такая… Дым. Туман. Струна звенит в тумане… Легко допустить ошибку. Я знаю, о чем говорю, поверь.

— Я учту ваши предостережения, сэр.

— Надеюсь, Том.

— Могу я…

— Вот знаешь, — Дамблдор не дал ему договорить и казался при этом будто бы полностью открытым и даже беззащитным, — сейчас был один такой интересный момент. Похожий на дежавю… ты наверняка знаешь, что это такое?

— Ощущение будто бы уже прожитого когда-то.

— Да. У меня сейчас было похожее, но не совсем… Будто не между нами уже был такой разговор раньше, а… А будто бы кто-то другой говорил до меня все те же слова. Представляешь?

«Представляю. Что вы часто изображаете из себя кого-то другого…»

— Вряд ли, сэр.

— У тебя не бывает чего-то подобного?

— Нет, сэр.

У Тома бывало другое, не менее странное. Ему снились сны будто бы о другой жизни, взрослой. В дохогвартском детстве — часто. Это можно было списать на детские мечты про «стать бы большим и сильным», которые у приютских детей шли второй очередью за мечтами о маме. Том мечтал тоже. Но по жестокой иронии и во снах его преследовала все та же грязь, нищета, окружавшие его в приюте, и еще большая безысходность. И от того, что он был там взрослым, все становилось лишь хуже. Он боялся, что это пророческие сны. Однако откровенничать о них ни с кем не собирался. Особенно с Дамблдором.

Тем более, что он однажды принял решение во что бы то ни стало избежать такой участи. И с тех пор, как в его жизнь вошла магия, перспективы начали видеться все более многообещающими. И сны стали снится реже. Он уже и забыл бы о них. Если бы не напоминал Фоукс. Не сразу Том понял, но каждый раз, когда чертова птица оказывалась рядом, приходили воспоминания.

И ладно бы он вспоминал о том, ради чего стоит бороться и выгрызать у судьбы власть и силу! Из тех воспоминаний выплывала несуразная больная жалость к слабым, появлялось противоестественное желание кого-то защищать, даже отдавая последнее… Это было совершенно неприемлемо. Недопустимо.

Из-за этого он стал всеми средствами гнать от себя феникса, по крайней мере, когда никто не видит. Не так давно он разозлился так, что применил к овеянному многими легендами волшебному существу заклинание боли. Почти сразу опомнился и ждал кары. Но птица лишь обронила слезу и улетела. Курица. С того вечера больше не досаждала, лишь поглядывала с укоризной. Хорошо бы навсегда хватило.

Том вдруг заметил, что в разговоре повисла пауза, и вскинул голову в надежде, что теперь-то получится ускользнуть, но нет.

— Том, я еще хотел спросить, просто из любопытства: перо Фоукса еще у тебя?

Перо Фоукса он давно продал Олливандеру. Оставил было себе, но оно тоже будило ненужные воспоминания.

— К сожалению, я потерял его на летних каникулах. Или, что более вероятно, его кто-то украл. В приюте это в порядке вещей.

— Как жаль.

— Да.

Не очень. Заодно узнал, что сердцевина его собственной палочки — тоже из пера Фоукса. В первый момент был обескуражен и почти испуган. Но потом оценил, взвесил, почитал литературу и пришел к выводу, что все вредные эффекты поглощает тис…

— Я давно хотел тебе сказать, да все забываю… Вы ведь родились в один день. Да. — Заметив непритворное удивление ученика, Дамблдор улыбнулся. — Он вылупился из яйца в тот же день, когда ты родился.

— Это очень занятно, профессор, — выдавил Том. Он решительно не понимал, к чему ему это знание, но испытал хоть и смутное, но сильное беспокойство.

* * *

Нервно сжимая кулаки, Том шел по пустым коридорам школы, когда все другие ученики давно спали глубоким сном. По крайней мере, он на это надеялся. Он уже исследовал в замке практически каждый класс, каждую каморку и угол, облазил все подземелья, но так и не нашел вход в Тайную комнату. Но отказаться от затеи значило никогда не получить веских доказательств того, что он и есть наследник великого Салазара.

Оставались только туалеты для девочек. Проверить их, не вызывая лишних подозрений, он мог только ночью, во время своего дежурства. Но и так оставался риск, что кто-нибудь помешает. Например, пернатый шпион, крик которого настиг Тома на втором этаже, стоило только сойти с лестницы.

Уверенности, что докучливая птица не появится в самый неподходящий момент, не было. Том спешил.

Только плотно притворив дверь, он облегченно вздохнул и осмотрелся. На первый взгляд, обычный туалет. Но вдруг на глаза попалась гравировка на медном кране.

Присмотревшись, Том понял, что это крошечная змея. Вроде бы мелочь, но нигде больше он такого не замечал. Его пробила дрожь предвкушения или, скорее, предчувствия.

Срывающимся от волнения голосом он прошептал пароль на парселтанге, и по глазам резанул яркий свет. Том заслонился от него рукой. Но сквозь пальцы, щурясь и отворачиваясь, он все же завороженно следил, как медленно со скрипом поворачивалась раковина и открывался ход. Том трепетал от восторга. Он — наследник Слизерина!

За раковиной обнаружился спуск под землю и длинный темный туннель. Там его ждала тайна и цепкий змеиный взгляд. И надсадные вопли красноперой птахи, бьющей крыльями по вернувшейся на прежнее место раковине, уже не могли ему помешать.

* * *

Положив в центр магического круга дневник и расставив свечи. Том на мгновение замер с занесенной волшебной палочкой. Он не желал смерти бестолковой плаксивой дурочки, но раз так случилось, то глупо упускать момент. Однако ему предстояло шагнуть за черту, через которую обратно уже не переступить. И ждала его там неизвестность.

Крики проклятой птицы звенели в ушах, казалось — Фоукс поселился в его голове. И от того там мелькали картины одна гаже другой: окровавленные старухи, королевы с отрубленными головами, ободранные младенцы… Ему казалось, он сходит с ума. Все началось с открытия Тайной комнаты, а со смертью Миртл обрело ужасающую силу. Он робел от мысли, что после создания крестража останется с этим всем навсегда или станет еще хуже.

Но он не мог отступиться. Не для того он перерыл сотни книг и потратил кучу времени, подготавливая ритуал. Он много раз все перепроверил и ошибиться просто не мог. Все было готово уже два месяца назад, но останавливал выбор жертвы. Оказалось, что, несмотря на массу бесполезных людишек вокруг, сделать его совсем непросто. Ни на кого, сколь бы ничтожной и вредной ни казалась кандидатура, даже в мыслях не поднималась рука. Где уж было пытаться на деле. И тут подвернулся такой случай! Это точно был его шанс и знак.

— Я право имею, — пробормотал Том.

«А все, что происходит, лишь испытание на прочность…»

И он вычертил в воздухе первый пасс.

* * *

Когда алая вспышка озарила комнату, заточив в тесном узилище осколок души юного мага, а его самого накрепко привязала ко тьме, все крики и видения в его голове исчезли. Он лежал на полу, смаргивал слезы облегчения и медленно приходил в себя.

Где-то в безвременье хохотала цыганка Элафэйри, глядя, как с рук ее опадают оковы. Дело выгорело. Еще на столетие оплачена свобода.

С часто забившимся сердцем проснулся среди ночи могущественный светлый маг.

— …человек поконченный, — бился в его памяти обрывок фразы, и неумолимо подступало ощущение большой беды.

А в его кабинете, встрепенувшись на жердочке, вскрикнул, застонал и безутешно заплакал феникс.